|
Печатаемые три сказки составляют часть записей, сделанных от Антона Игнатьевича Кошкарова (Антон Чирошник), в 1925 г. в с. Кимильтей, а эти записи — (девять десятых сказок) — являются, в свою очередь, малой долей того, что знает Антон Игнатьевич из жанра сказки.
До сего времени, как сказочник, в печати он не был известен, — и, по его словам, сказок от него никто не записывал.
Знакомясь с ним, как со сказочником, мне совершенно неизвестным, я естественно старался выявить широту его знания в области сказки и установить степень его мастерства.
Когда же обнаружилось, что Антон «сказочник стоюший», и в среде односельчан слывёт за человека «многознающего» (не зависимо от того, какое значение придают его знаниям) и любящего «болтать» — я решил побывать у Антона и еще не один раз, а потому не ставил вопрос ребром ни о его биографических сведениях, ни об истории его сказок.
Потому эти материалы будут отрывочны и случайны, как я записал их в моменты, когда Антон, вспоминая прошлое, непринужденно о том повествовал.
В поисках за партизанскими песнями по с. Кимильтею — я напал на след Антона. По моей просьбе, мальчик, рассказавший мне о сказочнике Антоне-Чирошнике, проводил меня через площадь, через открытую калитку нежилого дома, через пустой двор — «на зад», где среди чёрных бань, огородов и заброшенных деревенских кузниц стояла избушка Антона на берегу речушки Кимильтей.
Это была тоже баня, но её откупили Антон со своим братом; в ней не больше четырех или пяти кв. сажен; внутри она разделена пополам стеной; от Антона имеется дверь к брату, а со двора у каждого отдельная дверь без всяких сеней, прямо в избу.
Антон был на дворе, готовил дровишки для железной печки. Он производил странное впечатление человека, у которого естественно развитое туловище установлено на коротких, неустойчивых ногах. Он переступал, раскачиваясь и держась рукой в бок у пояса. Он казался совершенно не приспособленным для ходьбы, а только для сидячей жизни. Весь он был землистого цвета: шапка лоснилась, словно была сделана из старого голенища, а не из вязанки. На нем был фартук такой же залосненный и кожистый, перезаплатанные штаны и всё же с дырой, через которую с болезненной жалостью белело голое бедро в этот холодный ноябрьский вечер.
Мы познакомились.
Я открыл цель своего посещения. Он скромно умалял ходившую о нём славу. Я просил разрешения побывать у него на завтра. Мы разошлись. На следующий вечер я уже слушал его сказки.
Антон Игнатьевич Кошкаров — уроженец сибиряк. Мальчишкой он осиротел и принужден был идти в люди. Рассказывает, как «сгубил» свои ноги: собрались они с хозяином зимой за сеном. «Ну, на ногах у меня — ичеги да партянки. А холод... И ехать шерст тридцать будет. Я, говорит, прошу у хозяйки валенки, а она: ну те у лешаму, так я те и дала. Растопчишь иф мне и наси натом бахилы»...
Ну и поехал Антон в ичигах.
«Туда даехали будто нечево. Стали накладать ваза... Пака навалили, у меня уж ноги зазябли и стаять больна. Завязали, наехали; прашол; сажен десять, — не магу итти, залез на воз, ноги под себя и сижу: ани уж ничево не чуют. Приехали дамой, стал я слезать упал, — в каленках уж не разгибаютця... Ну вташшили в избу, давай ичиги сымать, — нельзя: снять — смёрзлис. Распороли нажом, сташшыли, а ноги да кален, как бумага пабелели. Ну стали снегом тереть, вином... Два месица я прале-жал после етава без пальцев осталса...
Патом служил на мельницы засыпкай; страитель Куклин держал. Харошей челавек был, моладой ишша. Жена у ево была пышная, красивая женыпина... А Анфиса Яковлена книги больна любила, читает бывала. И книги у ей балыпушши, и всё запретны были. Я, бывала, папрашу У ей.
«Ну, говорит, Антон, я тебе дам, только сматри, штобы кто-нибудь нювидил»...
«Ну, говорю, Анфиса Яковлевна, уж будьти пакойны, при людяф и. читать не буду. Вот она и давала мне книгу. — Здаровая... Роман, "Дом терпимости" назывался, сачинения Гогаля. Раныпи были писатили, — вот Пушкин там, Лермантав, Некрасав тожа, — но ани не так, а Гогаль, тот луччи всех писал, и здорова ета он всё на чистату аписывал».
«Так и было написано — сочинение Гоголя?» — спрашиваю я.
«Нет, там написано не была, ну, а все жа была извесна, — и в конце там сказана была: сачинения Гогаля».
Антон Игнатыч любит читать.
Грамоте научился он, будучи большим парнем, и как не стыдно ему было идти в школу к малышам, всё же пошел. Учитель встретил ево и, заявив с достоинством, что грамота штука не из простых, сразу задал ему чуть не весь алфавит выучить. Антон ушел с азбукой, и в несколько дней: и один и с другими грамотеями, буквы выучил... Потом «в скорости начал складать».
Антон Игнатыч интересовался современными книжками, приключенческими повестями и романами, и вообще всеми культурными достижениями. У самого большое желание перебраться в город; деревни не любит, и по своему мироощущению как-то не подходит к окружающим; приходящие крестьяне как-то его тяготят, какое-то между ними взаимное непонимание; вернее, они очень хорошо понимают Антона, а Антон их всех, но слишком противоположны их оценки человеческих свойств и качеств. Антон знает, что никто из них не заглянул бы к нему, если бы не дешевая починка пимов, чирков и ичигов. «Чорт да диревня, город да бог» — любимая его поговорка.
Потому и персонажи его сказок любознательны, уходят в приключенческие путешествия, ищут знаний, покидают темные углы. Мальчик, попав в Москву, говорит: «Я дамой не паеду, — што мне там прападать в деревне».
Антон Игнатыч несмотря на то, что много знает сказок (по его словам, может рассказывать хоть круглый год), всё же не очень долюбливает их. Когда я после всяких рбсказней его, просил сказку, зная, что в его памяти хранится блестящая и самая неожиданная фантастика, он недовольно отвечал; «Сказку — мне уж её мутарна и говорить-та». Любит он исторические повести, романы и, кажется, больше всех — рыцарскую повесть «Английский милор Георг с историей Марцимириса».
«Ат старизмах я не аташол», — значительно заявляет Антон.
Любит Антон рассказывать и всегда перед значительным повествованием даёт ряд мелких вещей. Так перед «Рыцарской пропастью» он рассказывал сказку — анекдот про хохла и царскую дочь, и исторический анекдот про графа Зубова и «Матушку Екатерину»; перед сказкой «О трех богатырях» анекдоты про Екатерину и Лермонтова, про Баркова и фрейлин; перед сказкой «Об Иване купеческом сыне» побасенку и др. мелкие вещи.
Засядем за сказку — Антон возьмёт пим на починку, шилом кольнет раз, и так держит пим до конца рассказа, не сделав ни одного шва; яркие положения в рассказе дополняет мимикой и жестами, а также собственными замечаниями, в роде: «раньше ведь разбойники буржуйчиков шшупали»; «он спать был не лехчи, как Пракопий»; «потребовал раскашика такова жа храмова Антона»; «вот как денежки-та тратили пузаны такие, княжские сынки, а с хрестьян атдай»...
Антон говорит бойко; записывать за ним трудно. При замедлении темпа речи — сказка настолько блёкнет, что не хочется продолжать запись. То же происходит, когда просишь повторно рассказать; однажды, совершенно неожиданно для меня, при посторонних, Антон рассказывал легенду про Брюса. Когда я через два вечера попросил его рассказать снова, чтобы записать, Антон приложил все свои «научные знания», и усилия, чтобы легенду испортить. Получилась бледная вещь, лишенная жизни. Я объяснял Антону, где он говорит хорошо и где плохо, и отчего это происходит, он соглашался со мной. Сказочника ни в коем случае нельзя обуславливать; в погоне за буквальной точностью записывания, нельзя сводить рассказ к диктовке.
Поэтому запись с незначительными пропусками, но при вольном рассказывании будет гораздо ценнее, чем буквально точная, но при обусловленном темпе. В первом случае выпадут только фразовые куски, во втором — деформируется вся речь, вся манера сказа.
Правда, может быть, найдутся факты, защищающие «диктант» сказки, но это будет верно только для плохих сказочников.
У Антона есть и ученики, которые с увлечением слушают его рассказы и будут достойными преемниками. Я особенно верю в одного молодого парня (Протоген Копылов), который почти каждый вечер был у Антона и удивлял его своей поразительной памятью, ко мне обращался с вопросами о стихах.
Н.М Хандзинский
| 
